kot

Друзья дорогие, хочу вам от всего сердца порекомендовать чудесную книгу, которую написала моя подруга Надя Муравьева. Мне посчастливилось прочесть ее еще в рукописи, а теперь - ура, ура! - она есть и в печати тоже. Это такой волшебный роман, действие там происходит сразу после революции - но это не очень важно, потому что он в основном о людях, о душе и ее скитании в нашем и дольнем мирах. Там много страшного, но и много сказочного, цветного, пахучего, звучащего. Его можно читать по-всякому - как приключенческий роман, как роман-взросление, как волшебный квест, наконец, как путешествие вглубь самого себя. На меня он произвел колоссальное впечатление, это было такое целебное и целительное чтение, от которого и слезы, и радость, и прозрение. В общем, всеми силами рекомендую.

Роман называется "Одигитрия", его можно купить в Московском доме книги, а также в Озоне

И вот отрывочек, из любимых

Близко, в руках, лежала возможность потрогать звезды, зачерпнуть туманность. И душа это знала и принимала, как свое, данное ей и ей присущее изначально. Она и радостно тяготилась далью, и шептала ей приветные, земные слова, потому что даль эта была – близь.
И оказывалось, что душа – или то, что они привыкли так называть – сама состояла из всего этого, из неустанно меняющихся точек отсчета дали и близи.
Она могла быть полностью здесь и одновременно с этим ощущать непомерные галактики, как свою комнату. Она могла слышать их, как зов издалека, из глубин живого океана смыслов. И тотчас же она уходила из «здесь», растягивая слух и проясняя зрение. А потом снова полностью возвращалась на землю. А потом опять была и здесь, и там, которое тоже становилось «здесь». Для нее, для души, родным было и то, что жило на земле, и то, что звучало из зовущего, бездонного, милого мира. И при этом она была целой, она не раздиралась между ними, а присутствовала всей собой в них во всех.
Понемногу глаза стали видеть и то, что тьма между звездными вихрями и крутнями не была тьмой – она синела, яркая и ясная. Стволы сузились и будто слегка раздвинулись, разошлись. Мрак углубился и от этого сделался еще прозрачней, и в нем запунцовело что-то, умножающееся на глазах. Словно череда рдяных костров прошила темноту.
Сквозь просветные теперь деревья взгляд их улавливал нечто совсем иное. Широкие, круглящиеся столы, поставленные один за другим, уводили глаза в раковинную, переменчивую даль. И сияли они, эти столы, таким текучим, зыбящимся золотом, что любо-дорого было поглядеть.

И еще, из другого места

И вновь они стояли в медоварне, и на сей раз были гаснущие сумерки, вечерняя заря. Поблескивали на стенах ложки и горели кружки, по дубовым столам в изобилии рассыпались сиреневые и прозрачные синие огоньки, похожие на светляков в росе. И странно теперь пахло лесом, его ночной, весенней, через край бьющей, непостижимой жизнью. Его шальными черемухами в оврагах, умноженными эхом и далью соловьями в ракитниках, его самозабвенными, перепутанными кустами и совершенно черным, со звездами, небом, от которого воздух внизу светел и чуток, застыл куском хрусталя.
И Лялька вспомнила лесную дорогу в Волчках неподалеку от озера, куда они как-то – еще при маме – ходили ночью слушать ополоумевших в ту весну соловьев. Глина скользила под ногами, и все казались не такими, как днем, и вода в луже вдруг прояснела, как серое зеркало, и кто-то приглушенно и застенчиво сказал им из колеи: «Ква?..» - с такой робкой и тайной интонацией, будто томился ожиданием и не мог молчать.
Печь мерно шумела пламенем – оно утихомиривалось постепенно. И вот: в печи был штиль, и оттого меды в глубоких, отсвечивающих розовым котлах, пели чуть слышно, каждый под своей крышкой. И крышки уже не бренчали и не поднимались – меды вели себя созерцательно и не кипели всласть, как раньше. Что-то они такое бормотали и выпевали, но – плавно, со спрятанным внутри ликованьем, будто ночные ручьи.